Не придуманные истории Наркоманов — История Виктории

narcolikvidator istorii narkomanov victoriya 300x225 Не придуманные истории Наркоманов    История  Виктории«ПОЧЕМУ МОЙ БРАТ СТАЛ НАРКОМАНОМ?»

История Виктории

На занятиях женских групп я часто слышала сетования матерей: мол, воспитывали детей совершенно одинаково, а получилось, что один вырос нормальным, а другой стал наркоманом. Думаю, эти женщины обманывали себя. Моя мама тоже считала, что воспитывала нас с братом одинаково. Но это было далеко не так. Я была старше брата на четыре года, и мне часто приходилось слышать, что я должна «быть умнее», должна «уступить, потому что он — маленький», должна помочь маме, потому что я — уже большая. Я помнила, что я «должна», и старалась — быть умнее, хорошо учиться, делать домашнюю работу. Единственное, что у меня не получалось, — уступать брату и терпеть его выходки.

Он очень рано научился хитрить, подличать и жить по принципу: все лучшее — детям. «Дитем», которому надо отдавать все лучшее, был, естественно, он. Каждый день нам давали деньги на школьные завтраки — по полтиннику мне и брату, и каждый день на перемене он подстерегал меня в коридоре: «Дай десять копеек!» Я возмущалась: нам дают поровну, почему он думает, что должен получать больше, чем я? И хоть я никогда не давала ему денег, он все равно приходил и просил, слишком сильна была уверенность, что ему нельзя отказывать.

Ему, и правда, редко отказывали. После школы я не сразу поступила в институт, пошла работать. Всю зарплату отдавала маме. Мне было восемнадцать, я была практически «девушкой на выданье». Брат учился из рук вон плохо, курил, пробовал вино и водку, постоянно попадал в неприятные истории. А теперь отгадайте, кому из нас раньше купили дефицитные американские джинсы? Не поверите, но… брату. Почему? Он умел добиваться своего, беря маму измором. Просил, не стесняясь. Главным аргументом было: «Ну, знаешь, как мне хочется!» Я была «сознательной», если мне один раз говорили, что денег нет, я не повторяла просьбу. В те же четырнадцать лет брат получил еще одну дорогостоящую игрушку — мопед. По тем временам это было очень «круто». За какие заслуги? Просто так, потому что ему «очень хотелось».

Отец, с которым мама разошлась, когда мне было пять лет, а брату — всего год, и снова сошлась через семь лет, наоборот, был склонен к жестокости. Воспитание он представлял себе как ругань и побои. Обычно это происходило, когда он приходил с работы, «приняв на грудь» с друзьями. В таких случаях он вспоминал, что его сын — школьник, брал дневник и планомерно отчитывал за все двойки. Он всегда начинал листать дневник с самого начала, и к концу учебного года за двойки, полученные еще в сентябре, брат успевал получить нагоняй не один десяток раз. Это было любимое и, по-моему, единственное «воспитательное мероприятие» отца. Он никогда не старался поговорить с нами по душам, заняться каким-нибудь делом. Совместные прогулки в парке и походы в кино были исключительной редкостью. Вообще, отец был человеком агрессивным и, как мне казалось, несправедливым, и мы облегченно вздохнули, когда мама разошлась с ним снова — на этот раз окончательно. Но за время их брака сочетание баловства со стороны мамы и жестокости со стороны отца успели превратить брата в хитрого и изворотливого эгоиста.

Естественно, со временем он все больше наглел, и мама даже иногда начинала возмущаться, однако все равно рано или поздно выполняла все его просьбы. Иногда это доходило до абсурда. Помню, мы переехали на новую квартиру, и пока обустраивались, в его комнате не было ночника. Он читал, лежа в постели, при верхнем свете. Когда ему надоедало читать, он начинал кричать: «Мама! Мама!» Мама бежала из кухни, отрывалась от телевизора или даже поднималась с постели. Выяснялось, что в комнате брата надо выключить свет, а самому ему вставать лень. Мама страшно возмущалась, ругалась, но свет гасила, и на следующий день повторялось то же самое. Потом ей пришлось лечь в больницу, и брат стал звать по вечерам меня. Я долго терпела, но крик не прекращался. Тогда я вошла в комнату и, в ответ на просьбу погасить свет, пригрозила запустить в него чем-нибудь. Больше он меня не звал. Зато когда маму выписали из больницы, все началось снова. Она бегала к нему в комнату, ругалась, но ей ни разу не пришло в голову не выполнить его просьбу: зачем же отказывать, если она все равно уже пришла. Она гасила свет и говорила: «Это в последний раз». И каждый раз был «последним».

Я никак не могла понять, почему она так поступает: на мой взгляд, все было очень просто. Наглые просьбы надо было игнорировать, за упрямство — наказывать. Мама всегда недовольно отмахивалась, если я позволяла себе сказать ей об этом. Мне кажется, мои слова раздражали ее даже больше, чем наглость сына. Думаю, она и сама понимала, что балует его, но, перенеся в детстве множество лишений, она старалась дать своим детям как можно больше. Наверное, иногда даже больше того, что было достаточно.

Я нередко замечала — и не только в своей семье — что родители бывают требовательными к одним детям и слишком снисходительными к другим. Часто, когда мы с братом выясняли отношения (иногда до драки), мама, которую раздражал шум, кричала, что сейчас придет и «накажет обоих, не разбираясь, кто прав, кто виноват». Эту фразу я слышала и от чужих родителей. И никак не могла понять, почему взрослые люди не дают себе труда разбираться в поступках своих детей. Разве не важно выяснить, что один ребенок нарочно, из вредности, затевает ссору, а другой — только пытается отстоять свои права? И разве не надо наказывать именно обидчика? И за что должно доставаться тому, кто не пожелал допустить, чтобы им помыкали? Разве родители не понимают, что таким образом воспитывают в одном ребенке чувство вседозволенности, а в другом — рабскую покорность? Что же получается: если бессовестный брат желает завладеть чем-то, что принадлежит мне, я должна молча отдать, лишь бы не поднимать шум, и не утомлять уставших на работе родителей? Сейчас, когда мне самой приходится зарабатывать на хлеб для всей семьи, я понимаю, что мама действительно страшно уставала на работе и больше всего на свете хотела тишины. И, наверное, ее покой был намного важнее, чем наши выяснения отношений. Но это начинаешь понимать только с годами. А тогда я не могла смириться с тем, что за этот покой должна платить своим унижением.

В пятнадцать лет брат попробовал наркотики. Конечно, мы этого не знали. Только видели, что его поведение, мягко говоря, неадекватно. Мама думала, что он выпивал, и постоянно читала нотации. Но никогда не наказывала лишением каких-нибудь удовольствий. Когда лет в тринадцать брат начал курить, она стала покупать ему сигареты, «чтобы он не подбирал грязные окурки». Мне это казалось попустительством. А что будет, если брат захочет пить водку? Покупать ему «чекушки», чтобы он не допивал за алкоголиками?

От меня требовали, чтобы я возвращалась с прогулок «до темноты», зато брат гулял, сколько хотел. Конечно, ему за это выговаривали, но, думаю, он давно научился пропускать все замечания мимо ушей. Он вообще никогда не обращал внимания на слова. Ему было все равно, как его обзовут, лишь бы дали то, чего ему хочется. Когда он втянулся в наркоманию, мама превратилась в «дойную корову». С дьявольской изобретательностью он выклянчивал у нее деньги на наркотики под самыми разнообразными предлогами. И снова возмущение чередовалось с руганью и угрозами, и снова он, в конце концов, получал все, что ему нужно. Правда, доведенная настырным выпрашиванием до белого каления, мама иногда швыряла ему деньги прямо в лицо. Наверное, ей казалось, что такое обращение должно его задеть, усовестить. Но брат давно научился не обращать внимания на такие мелочи, как чье-нибудь неудовольствие.

Со временем его поведение становилось все более возмутительным. Однажды вечером мы пришли домой и обнаружили там брата и еще какого-то юнца. Они спали непробудным сном, мы еле смогли растолкать их. Комната изобиловала следами «бурной деятельности»: вещи валялись в беспорядке, создавалось впечатление, что здесь резвились «без тормозов». Больше всего меня возмутило то, что на полу валялись мои пуанты (я немного занималась балетом). Они были вываляны в грязи, и я догадалась, что пьяная компания танцевала в них на улице во время дождя. Я относилась к балетной обуви с особым трепетом: я мечтала стать балериной, но меня не отдали вовремя в балетную школу, когда же я попыталась наверстать упущенное, выяснилось, что у меня случаются судороги, а это — профессиональная непригодность. Я не могла танцевать на сцене, но дома надевала пуанты и делала разминку на станке. Они хранились в открытом отделении тумбочки, потому что мне было приятно все время их видеть. И вот — моя голубая мечта валялась на полу, изгаженная двумя пьяными подростками.

Когда я высказалась на эту тему, брат нагло заявил: «Нечего класть их на видном месте! Воображаешь из себя! Тоже мне — балерина!» Он уже давно научился «переводить стрелки», безошибочно находя мои больные места. И бил без промаха. Он выставлял меня в смешном свете, и выходило, будто это не он — хам и свинья, а я — недостойная уважения «воображала». Я была возмущена. Мама отреагировала иначе. Она сказала: «Ты бы, и правда, прятала их подальше. Ты же знаешь, какой он». Я знала, «какой он», но мне казалось, что хамство брата, посмевшего взять и, в прямом смысле слова, втоптать в грязь мою вещь, заслуживает наказания. И то, что мама тоже сочла более удобным «перевести стрелки», очень меня задело. Я не хочу сказать, что она хотела быть несправедливой, ей было действительно тяжело с двумя детьми и очень не хотелось сознаваться себе самой, что один из них растет бессовестной сволочью. Если признать это — надо что-то делать, а она и так делала слишком много. Когда они разошлись с отцом, она мужественно «тянула» нас одна, и все силы уходили на зарабатывание денег. Она старалась делать для нас все, что могла, и была вправе рассчитывать на благодарность. К сожалению, брату это чувство было недоступно.

После восьмого класса брат заявил, что не хочет учиться, и мама устроила его к себе на завод. Когда его решили выгнать за систематические прогулы и появление на рабочем месте в нетрезвом виде, мама через профсоюз добилась восстановления. По законодательству, несовершеннолетнего лоботряса нельзя было выгнать без согласия профсоюзной организации. Брата восстановили, и мама очень гордилась этим своим достижением: она отстояла, защитила своего ребенка! Я видела ситуацию по-другому: наглость снова осталась безнаказанной. Она уже выпирала из брата, не оставляя места человеческим проявлениям. Он стал законченным хамом, мог ворваться в мою комнату в пять утра с криком: «Где утюг? Почему никто не погладил мою рубашку?» Выражение его лица порой делалось зверским: в глазах светилась немотивированная злоба и агрессия. Он был совершенно ненормальным, но мама, как и всегда, обходилась выговорами и никогда не выполнявшимися угрозами — и ничего не предпринимала.

Я устала от такой жизни, и уехала в Москву — работать «по лимиту». Потом поступила в институт. Брат часто «навещал» меня, и каждый его приезд оборачивался массой неудобств: недоразумениями с комендантом общежития, когда он «забывал» вовремя забрать паспорт, порчей брюк, которые он беззастенчиво брал «поносить», пока я отсутствовала, в самое главное — невесть откуда появлявшейся напряженностью в моих отношениях с друзьями. Позже я поняла, что брат умел ловко «вбивать клинья» между людьми, пересказывая чужие слова в искаженном до неузнаваемости виде. Я не понимала тогда, зачем ему это было нужно. Теперь знаю, что он таким образом компенсировал неуверенность в себе. Мне же эти «финты» порой обходились достаточно дорого.

Лет в двадцать пять брат решил жениться. Невесте было семнадцать, она только окончила школу. Она знала, что ее будущий муж принимает наркотики, но, как и все, легкомысленно верила, что это прекратится сразу после свадьбы. Мама тоже на это надеялась: женится — остепенится. У меня не было оптимизма на этот счет, и порой вырывались весьма нелестные замечания относительно брата. Мама обижалась, если я допускала их в присутствии Ани: «Ты испортишь их отношения!» О том, что он немало испортил в моей жизни, мама предпочитала не вспоминать, а меня называла «злопамятной». Никто не задумывался и о том, было ли такое молчание честным по отношению к семнадцатилетней девочке, собравшейся выйти замуж за наркомана.

Разумеется, их «семейная жизнь» не задалась. Работал брат с перерывами, зато кололся — без перебоев. Он выносил из дома деньги, золото, даже детские вещи, отнимал последнее не только у жены, но и у своего ребенка. Аня терпела года три, потом выгнала своего непутевого мужа. Мама очень переживала, чтобы она не подала на алименты, ведь платить брату было не из чего, а за неуплату его могли наказать, и даже — посадить.

К тому времени я успела выйти замуж, родить ребенка и развестись, окончить институт и вернуться домой. Брат тоже переехал к маме. Это была не жизнь, а сплошной кошмар. И материальные потери (он вынес из дома всю бытовую технику, хрусталь и золото) казались мелочами по сравнению с тем, что мы чувствовали и переживали. Естественно, он постоянно клянчил деньги, влезал в долги, и его кредиторы приходили требовать уплаты. Однажды они ломились в дверь, когда я была дома с маленькой дочкой. Дверь трещала, мне казалось, она вот-вот сорвется с петель. За ней были два обколотых наркомана. Я стала делать вид, что вызываю милицию (по-настоящему этого сделать не могла, потому что в квартире не было телефона), и они ушли. Когда мама вернулась, я ей все рассказала. Я пробовала внушить ей, что жить вместе с братом — опасно, что мы должны что-то предпринять, обратиться в милицию. Но мама была тверда: «Я не могу сдать в милицию собственного сына!» Я видела другую сторону этой ситуации: пока он на свободе, подвергается опасности моя жизнь и жизнь моего ребенка.

Настало время, когда чаша терпения переполнилась. Брат жил за наш счет и при этом постоянно грубил, хамил, сыпал оскорбительными словами. Попытки лечить его у частнопрактикующих наркологов успеха не приносили. Сдать сына в психушку или наркодиспансер маме не позволяли материнские чувства и страх, что его поставят на учет, и он не сможет устроиться на работу. Надо ли говорить, что ни на какую работу он и не собирался устраиваться? Но я не могла пойти против ее воли в том, что касалось ее сына, не могла сделать шаг, который, я знала, сделал бы нас врагами. Уйти из дома я тоже не могла: на отдельную квартиру — собственную или съемную — не было денег.

В то время я узнала, что в наркодиспансере есть экспериментальное шестое отделение, где наркоманов не ставят на учет, а лечат методами психотерапии. Я сходила на консультацию, и разговор с психологом очень меня вдохновил. Я нашла подтверждение всем своим мыслям: брат — бессовестный захребетник, готовый пожертвовать близкими людьми за дозу «ширки», и к нему надо применять самые строгие меры. Вечером я изложила все это маме, а потом заявила брату, что собираюсь отправить его в ЛТП. Социальный работник Саша рассказал мне, как родители упекли его туда с помощью милиции и районного нарколога. На лице брата отразился страх. Он понял, что это, действительно, возможно. Но выход был найден. Через полчаса он вышел из своей комнаты и засобирался на улицу. Мама сказала: «Ты куда? Опять искать приключения? Видно, и впрямь, придется отправлять тебя в ЛТП». Однако брат уже «собрался с мыслями»: «В ЛТП я не поеду! Лучше я вскрою себе вены!» Это возымело эффект: мама застыла, не донеся чашку до рта. Брат понял, что победил. Я пыталась убедить ее, что он — трус, и никогда не поднимет руку на себя, любимого, скорее нас всех продаст с потрохами за кубик «кайфа», но мама была не просто напугана — она была в панике.

Уложить брата в экспериментальное отделение оказалось весьма проблематичным. Туда брали только тех, кто, действительно, имел желание менять жизнь, а он хотел только одного — сидеть у нас на шее и колоться. Я стала ходить на родительские занятия, чтобы иметь хоть какую-то отдушину. Только здесь вещи назывались своими именами, только здесь были люди, у которых можно было поучиться. И только здесь я поняла главное: брату нужно «создать мотивацию» — сделать так, чтобы он не просто захотел — бегом побежал лечиться. С мамой я «работала» очень долго: пересказывала, о чем говорили на группах, рассказывала об опыте других родителей. Я старалась внушить ей мысль, что мы можем изменить ситуацию, только надо покрепче «закрутить гайки». Мы перестали давать ему деньги, перестали с ним разговаривать. Оказалось, потребность в общении у него осталась. Иногда он спрашивал меня: «Почему ты со мной не разговариваешь? Я что, сейчас делаю что-нибудь плохое?» Я говорила: «Наркоман — аппарат для переваривания «ширки». Мне это неинтересно. Вот на плите стоит чайник. Он вообще не сделал мне ничего плохого. Не думаешь же ты, что я стану с ним разговаривать?»

Правда, гораздо чаще брат был настроен не так миролюбиво. Обычно он был злым и агрессивным. И хамил, несмотря на то, что по-прежнему жил за наш счет. Я давно понимала, что «халяву» пора прекратить, но все рука не поднималась отнять у него кусок хлеба. Как ни странно, он сам «помог» мне это сделать. Однажды, по своему обыкновению, вернувшись домой вечером и на взводе, он стал заваривать чай, и при этом (пьяному море по колено) пытался осыпать меня насмешками и упреками. Глупо было кусать кормящую руку, но я давно поняла, что у наркоманов большие проблемы с логикой, как и вообще с мыслительным процессом. Когда в ответ на его приставания к маме я сделала резкое замечание, брат сказал: «Ты накрутила бигуди? Сиди — сопи в две дырки!» Это был его излюбленный прием: попытаться выставить меня в смешном свете. Женщина в бигуди, действительно, выглядит комично, и он понимал, что я в таком виде не могу чувствовать себя уверенно. Но я уже была готова отразить его атаку. Я молча взяла у него из рук заварочный чайник, сахарницу и хлеб, отнесла в свою комнату и сказала: «Сопи ты». Он понял свою ошибку, но было поздно. Мы перестали его кормить.

Настал день, когда он согласился, под нашим давлением, лечь в отделение. Но утром, в последний момент, когда мы уже шли к троллейбусной остановке, вдруг сказал: «Ты иди, я потом приеду. Мне надо зайти в одно место». Я сразу поняла, что это за место. И как-то почувствовала, что если сейчас отпущу его — он никуда не поедет, все пойдет прахом. Я догнала его и сказала, что пойду с ним. Буду ходить, пока не выясню адреса всех его притонов, а потом напишу на них заявление в милицию, причем скажу, что он сам их «сдал». Я излагала это в грубо-просторечных и «эмоционально окрашенных» выражениях, а главное — была действительно очень зла и действительно собиралась исполнить свое намерение. Брат почувствовал, что я не просто пугаю его, и поехал в отделение.

Когда он лежал в стационаре, мама сходила на родительские занятия всего пару раз. Она не считала, что ей надо «лечиться», не хотела вести откровенные беседы, сказала: «Ходи ты, а мне будешь рассказывать». Мама никогда не соглашалась с мыслью, что брат стал наркоманом, потому что она что-то делала «не так». Она говорила: «Я воспитывала вас правильно, всегда говорила только хорошее. Почему он стал наркоманом? Я не знаю. Пусть его лечат, а мне это не нужно». В известном смысле она была права: она, действительно всю жизнь «говорила только хорошее». К сожалению, этого оказалось недостаточно.

После лечения у доктора Сауты брат надолго бросил наркотики. Выписавшись из шестого отделения он уехал в монастырь и прожил там трудником два года. Как выяснилось позже, его отношение к жизни мало изменилось: из монастыря его выгнали за пьянку. После возвращения он долго держался, потом сорвался. Я снова пыталась отвести его в отделение, но мама, по-прежнему, не хотела ходить на занятия с психологом. Еще мне казалось, что за время отсутствия брата она успела расслабиться и забыть, что «работа» с наркоманом требует изменения собственного поведения.

Зато я хорошо помнила уроки доктора Сауты и Нелли Дмитриевны. Когда поведение брата стало «зашкаливать», я обратилась к знакомому из милиции. Он занимал очень высокий пост, мой брат явно не заслуживал, чтобы им занимались такие люди, и все же эта честь была ему оказана. Мне пришлось признаться в собственном семейном неблагополучии, но я была вознаграждена: брата вызвали в милицию и объяснили, что почем. Наркоманы — трусы, и мой брат не был исключением. Мне удалось поставить его в определенные рамки. Я сняла ему квартиру, разумеется, на свои деньги, но в руки не давала ни копейки и потребовала, чтобы он не смел появляться у нас. Мама ездила к нему раз в неделю — возила продукты, купленные на его пенсию (к тому времени он повредил руку и стал инвалидом). Мера была напрасной: он продавал эти продукты за полцены и все равно покупал наркотики.

Однажды, во время очередного «визита», мама позвонила мне на работу. Оказалось, у брата высокая температура, ему очень плохо, и мама хотела выяснить, какие антибиотики ему лучше купить. Я удивилась: «Разве я врач? Откуда я могу знать, что ему нужно? Он, скорее всего, занес себе грязь с уколом! Его надо срочно отправить в больницу!» Мама стояла на своем: «Там поймут, что он — наркоман, поставят на учет! Я буду лечить его сама!» Я пыталась переубедить ее, но только спровоцировала обиду: «Ты не хочешь мне помочь!»

В больницу брата все равно забрали: через два дня соседи обнаружили его лежащим в коридоре без сознания. Возможно, у него была передозировка, сепсис и еще травма головы (падая, он ударился), врачи поставили диагноз: энцефалопатия сложного генеза. Наверное, у него был и инсульт: две недели он лежал в реанимации без движения, не мог не только пошевелиться, даже вымолвить слово. Я оплатила курс интенсивной терапии, и его кое-как поставили на ноги. Не скрою, когда я смотрела на это беспомощное тело, меня не оставляла жуткая мысль: лучше бы он закололся насмерть! Я — православная христианка, и мне не подобает так  думать, но эта мысль все равно крутилась в голове, как я от нее ни отмахивалась. Я знала, что лечу брата на свою же голову, что, если он поправится, его «благодарность» будет такой же, как всегда.

Но, глядя на него, я вспоминала маленького мальчика, который не родился наркоманом, и в котором тоже когда-то жили добрые чувства. Однажды он полез в покрытую мелким льдом воду котлована, чтобы вытащить кошку, которую бросили туда хулиганы. Это произошло на наших глазах, когда мы возвращались из школы. Я держала его за руку, а он вошел по пояс в ледяную воду и достал несчастное животное. Мы принесли кошку домой, она жалобно кричала, и отец, с которым мама тогда еще не разошлась, потребовал, чтобы мы немедленно ее убрали. Пришлось отнести кошку к гаражам. Мы закутали ее, как могли, но она все равно умерла — замерзла, мы увидели это, когда пошли кормить ее утром. Каждый раз, вспоминая этот случай, я думала: если бы отец тогда пожертвовал одной бессонной ночью и вместе с нами постарался вылечить бедную кошку, может быть, его сын осознал бы, как важно заботиться о других, даже если это — бессловесные твари? Может, тогда он не стал бы наркоманом? Если бы отец, который каждую неделю ездил с друзьями на рыбалку, не отговаривался от просьб своего сына тем, что «в машине нет места», а брал бы его с собой, пусть на автобусе, может быть, мой брат не шлялся бы все выходные по подворотням? Может, он не стал бы наркоманом? Ответов на эти вопросы я не знаю, но думаю, что тогда в котлован за кошкой лез добрый и сострадательный мальчик, который мог вырасти в настоящего мужчину. Почему получилось совсем иначе?

Сейчас мой брат — инвалид. Он не колется, потому что физически, по слабости, не способен существовать в «системе»: речь его восстановилась не полностью, он плохо ходит, походка шаткая, на поворотах — сильно заносит. Иногда он падает и не может встать без посторонней помощи. Он долго лежал в больнице, но мама решила забрать его: «Как это — чтобы при живой матери сын находился в психушке?» С тех пор ее жизнь снова превратилась в тихий кошмар. Брат опустился. Он не моет руки, постоянно чешется, может помочиться в раковину вместо унитаза, может вытереться чужим полотенцем, использовать чужую зубную щетку. Иногда он просит, чтобы ему дали выпить. Тормозов, по-прежнему, нет. Единственный принцип — чтобы ему было удобно. Наверное, жить с таким человеком может только мать. Поэтому мы с дочерью снимаем квартиру — лучше чужое жилье, но без психически больного наркомана.

Мама говорит, что сын — «ее крест». Она смирилась с этим и находит утешение в том, что может заботиться о нем. У нее очень развито материнское чувство, потребность опекать кого-нибудь. Она вообще никогда не жила «для себя». Забота о брате дает ей какой-то психологический выигрыш: она чувствует себя нужной, это какой-то искусственно созданный суррогат смысла жизни. Она всегда стремилась опекать нас, даже когда мы стали взрослыми. Я противилась этому. А брат в его теперешнем состоянии, совершенно очевидно, нуждается в опеке. Мне кажется, такие отношения хоть как-то примиряют маму с действительностью. Но я не могу не испытывать чувства неудовлетворенности. Я, разумеется, по-своему тоже очень несовершенный человек, и на собственном опыте знаю, как тяжело менять привычное поведение, даже когда понимаешь, что это необходимо. Но, видимо, другого пути нет. Я думаю, если бы мама научилась смотреть на брата не как на собственного сына, а как на взрослого человека, у которого есть не только права, но и обязанности, она смогла бы добиться, чтобы он изменился. К сожалению, все сложилось иначе. Думаю, это не ее вина, а, скорее, трагическое непонимание. Но я не могу избавиться от чувства жалости, что у нас не получилось то, что смогли сделать другие родители.

 

Обсудить на форуме

Похожие Материалы:

  1. Не придуманные истории Наркоманов — История Елены Константиновны
  2. Не придуманные истории Наркоманов — История Дениса
  3. Не придуманные истории Наркоманов — История Вадима
  4. Не придуманные истории Наркоманов — История Ирины
  5. Не придуманные истории Наркоманов — История Галины Петровны

Tags: , , , ,

 

Оставить отзыв





 

 
Яндекс.Метрика