Не придуманные истории Наркоманов — История Игоря

Статьи — ноября 2, 2011 at 12:31

«ОБЩЕСТВО — ЭТО БОЛЬШАЯ СЕМЬЯ»

История Игоря, Виктора Петровича и Людмилы Николаевны

«НОРМАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН ДУМАТЬ О ДРУГИХ БОЛЬШЕ, ЧЕМ О СЕБЕ»

Игорь

Если бы сейчас меня попросили охарактеризовать себя самого в детстве, я, наверное, сказал бы, что был инфантильным, ленивым и самовлюбленным, не умел жить, рассчитывая на свои силы, и оттого испытывал неудовлетворенность и внутренний дискомфорт. Но это сейчас я так понимаю, а в детстве я был мальчиком из состоятельной семьи, на которого возлагали большие надежды. Мама гордилась тем, что я рано начал читать и играть в шахматы, что мне все легко дается. Она ублажала нас с сестрой как могла: возила на экскурсии по разным городам, водила на выставки и концерты, организовывала отдых на высшем уровне. Ну, и, конечно, вкусно кормила и красиво одевала. Это давало мне повод думать, что я отношусь к избранным. И хотя своими пятерками в школе я тоже отчасти был обязан именно маме, постоянные похвалы в мой адрес способствовали формированию моего самомнения. Правда, в таком обожании были и отрицательные стороны: мама так жаждала моих успехов, что могла запросто дать ремня за «4» или «5-». Если такое случалось, я старался сказаться больным или заснуть до ее прихода.

У меня были проблемы в отношениях с одноклассниками. Иногда я стеснялся, что я богаче, что я толстый, что не хватает характера постоять за себя. Мне не нравилась моя внешность и то, что, если меня обижали, приходилось искать защиты у мамы. Мне многое хотелось изменить, но добиваться чего-то, заниматься спортом, напрягаться — было лень, я предпочитал лежать на диване. Мне хотелось быть другим, я думал, что я этого заслуживаю как избранный, хотя «избранность» заключалась только в постоянных похвалах и в том, что в холодильнике всегда была красная икра. Но даже в том, что Бог дал мне таких влиятельных родителей, я тоже усматривал признаки своей принадлежности к высшей касте. В книгах я отмечал места, которые подтверждали мои мысли, мне нравились яркие персонажи и контекст непохожести на серую массу. Даже конфликты таких героев с окружающими, казалось, говорят в их пользу, ведь это естественно, когда избранных не понимают обычные люди.

Я думал, что мои таланты (как реальные, так и воображаемые) дают мне право и возможность не вкалывать в поте лица, как простые смертные, они возвышают меня надо всеми без усилий и без необходимости что-то делать с моей стороны. Конечно, я не был таким уж самовлюбленным дураком (и таланты действительно кое-какие имелись, например, способности к точным наукам) и в глубине души понимал, что мне есть куда расти и совершенствоваться. Но, каждый день, давая себе обещания, например, заняться бегом, я находил причины, почему это нельзя сделать именно сегодня.

Я никогда не думал, что мне рано или поздно придется реально зарабатывать себе на жизнь. У меня было мое «хочу», холодильник, мама и бабушка, готовые ради меня на все. В будущем я представлял себя бизнесменом, у которого есть что-то, что дает ему деньги и возможность жить безмятежной жизнью мечтателя и путешественника. Мысль о том, что все это надо заработать, почему-то не приходила мне в голову.

Иногда меня что-то захватывало, например, какая-нибудь тема из истории, и если процесс познания доставлял удовольствие, я мог неделями копаться в справочниках, отыскивать новые материалы и сопоставлять разные источники. Но эти занятия никогда не перерастали во что-то перспективное, и, удовлетворив свое любопытство, я возвращался к дивану. Все это, как я теперь понимаю, было идеальной почвой для наркомании…

Мне кажется, многие черты своего характера я заимствовал у отца, хотя никогда не хотел ему подражать. Я вообще его не очень праздновал, не боялся и не уважал. Чаще всего я видел пьяного отца храпящим на диване. Он, как и мама, работал в общепите и частенько приходил изрядно выпивши. По этому поводу родители часто скандалили, хотя со стороны наша семья выглядела идеальной. Может, так было надо, ведь они работали в среде, где мало искренних отношений, где за улыбками часто прятали страх, корысть и неуважение. И если мамин сильный характер позволял ей держаться на высоте даже в такой обстановке, более слабый отец, очевидно, плохо выдерживал напряжение. Может, он не чувствовал себя в доме настоящим мужчиной, подчиняясь волевой и активной маме. Не знаю и теперь до конца, так ли это, но такие мысли у меня были.

Как бы там ни было, думаю, именно от отца я перенял свои душевные качества и привычки перекладывать на других вину за свои неудачи, жаловаться на жизнь, обстоятельства, людей. Мне никогда это в нем не нравилось, но подсознательно я именно так и делал. И еще я обижался на него: он дразнил меня за физическую неразвитость, но ни разу не отвел на тренировку. Может, поэтому, когда родители разводились, я поддерживал маму: мне казалось, что она тоже заслуживает лучшего…

Мама всегда была очень активным, деятельным человеком. Она и меня периодически заставляла вставать с дивана: отдавала то на греблю, то на футбол. Но тут на мою «защиту» вставала бабушка. У нее мамины попытки приобщить меня к спорту вызывали истерики: «Куда ты его! Далеко ездить! Пропадет!» Бабушка вообще старалась оградить меня от всех мыслимых опасностей и неудобств. Помню, в детстве я не успевал проголодаться — она кормила меня буквально каждый час, так что чувство голода я впервые испытал только в армии. Я вертел бабушкой, как хотел. Если хотел прогулять школу, стоило только сказать ей, что я себя плохо чувствую, и она тут же удваивала заботы. Теперь я понимаю, что именно тогда у меня сформировалась наркоманская модель поведения — манипуляции близкими. Я пользовался их помощью, их деньгами, позволял себя обслуживать и в случае необходимости пугал мнимыми болезнями.

Эту манипулятивную модель поведения я впоследствии использовал и в отношениях с отчимом. Я приветствовал второй мамин брак: я видел, что муж относится к ней по-настоящему, что в их отношениях нет фальши. Он пытался найти общий язык со мной и сестрой, старался наладить отношения. К сожалению, на них повлияло то, что он очень боялся поступить с нами жестко, как с родными детьми, — не хотел, чтобы его упрекнули в отношении «как к неродным». И я очень скоро понял этот его страх и научился им пользоваться.

Лет в пятнадцать мне очень не хватало общения со сверстниками, я тянулся к другим ребятам, хотел стать более сильным и уверенным, более похожим на них. С ними я начал покуривать «травку», протестовать против всего «правильного» и «хорошего», которое считалось у нас «тупым», «пошлым», признаком «ограниченности». Моя «неформальность» возвышала меня в собственных глазах.

На первом курсе института у мамы возникла идея сделать из меня бизнесмена. Мы с другом поехали в Эмираты, накупили всякого барахла, роздали по киоскам, даже не составив списка, кому что отдавали. Бизнес рухнул, не успев начаться.

Однажды я нашел дома шкатулку, в которой хранили валюту, и стал брать из нее деньги. Зачем — сам не знаю. Сначала мне некуда было их девать. Я ходил по кафе, играл на автоматах, пытался познакомиться с девушками, а потом кругами катался на такси, чтобы истратить остаток. Конечно, я боялся наказания, но только наказания. Стыда я не испытывал, ведь «избранные» могут позволить себе все. Иногда я давал деньги в долг однокурсникам под сумасшедшие проценты и под эти ожидаемые проценты продолжал тратить новые деньги из шкатулки. В результате этих операций я неожиданно сам оказался кому-то должен, и этот долг вернули родители. После я несколько раз проворачивал подобные аферы, приводя в дом мнимых кредиторов, и родители снова отдавали им деньги.

Было время, когда я начал играть в карты. Думаю, в компании картежников меня держали за дурачка. Выигрывать мне приходилось нечасто. Но привлекала сама принадлежность к этому кругу, где не было нелюбимых мною «правильных» людей. С нормальными друзьями мои дороги стали расходиться.

Родители забили тревогу, когда узнали, что я прогуливаю занятия в институте. К тому же, произошел один неприятный случай. Я тогда был ответственным за получение стипендии. Однажды я получил ее на весь курс и раздал свои долги. Вечером пришел домой и обнаружил однокурсников у себя под дверью. Я был неприятно удивлен: они что, не могли подождать, ну, отдал бы завтра! Я не понимал, что значат для них эти деньги.

Меня устроили работать в фирму к сводному брату. Но я ничего не понимал в коммерции. Приходил на работу с плеером, слушал музыку, старался пораньше уйти. Мог со спокойной совестью уйти с работы на футбол или еще куда-нибудь. И при этом возмущался, что меня не принимают всерьез.

Мои отношения с отчимом стали портиться. Он читал мне длинные монологи, в которые трудно было вставить слово. Конечно, он был совершенно прав, но я тогда так не считал. Смысл моих возражений сводился к тому, что он сильно отстал от жизни, а я живу в другое время. Правда, страдал я не очень: были гневные слова, но за ними не следовало никаких санкций. Отчим, наверное, боялся упреков в плохом отношении к неродному сыну. Да и к тому же, они не знали моей настоящей жизни, а я старался скрывать ее, чтобы не дали по шее, потому что прекрасно понимал: им это не понравится. Впрочем, однажды я все же получил от него в ухо — когда он застал меня за игрой в карты. Начались разговоры об армии.

Для меня сама мысль о том, что меня заберут в армию, была абсурдна, недопустима: этого просто не могло быть! Наверное, могло произойти все, что угодно, но армия и я были несовместимы! Родители, однако, твердо решили меня туда отправить, когда я завалил сессию. Помню, военком говорил: «Ты, наверное, преступник или наркоман, если мать сама просит забрать тебя в армию!»

Я обиделся на родителей очень жестоко! Я был в состоянии шока! Как они могли так поступить! Я даже позволил себе (прекрасно сознавая, насколько это несправедливо) некоторые намеки по поводу отношения ко мне «неродного» мужа матери! Прямо говорить я об это не решался — это было бы откровенной подлостью, и я говорил так, чтобы они сами додумались до этой мысли…

В армии я очень быстро научился рано вставать, бегать, как-то выживать в мужской среде. Помогали и передачи из дома — частые и богатые, с дорогими сигаретами. За счет этого я примазался к группе ребят, которые были «выше» остальных. Из каждого отпуска старался привезти «план», чтобы купить дружбу более взрослых и сильных. Я считал, что задача солдата — научиться отлынивать от работы, выпивал при первой возможности и жил мыслью, что это все временно, насильственно, но когда это кончится, начнется райская жизнь. Чтобы приблизить ее, я писал письма, в которых старался убедить родных, что все понял, осознал, и, следовательно, мне можно сократить срок службы. Я сокрушался, что тупею среди грубых людей, утверждал, что хочу учиться, развиваться. Родители решили, что мне надо ехать учиться на Кипр — там хорошее и по европейским меркам недорогое образование — и меня комиссовали.

Учеба вскоре вылилась в сидение в общежитии с тремя русскими однокурсниками: один из них привез героин. Деньги, которые присылали родители, тратились на наркотики. Иногда меня навещала мама с подругой, я таскал у них деньги из кошельков. Хотя в «системе» тогда не сидел: было дорого. Когда были деньги, покупал героин, когда не было — его заменял и сироп от кашля с кодеином. Появились знакомые греки, которые возили героин из Греции. Варки организовывали на съемной квартире, куда я переехал из общежития, чтобы сэкономить на оплате жилья. Хозяин посмотрел и сказал: «Прогоняйтесь!». Пришлось съехать. Жил у знакомой девушки, спрыгнул, потом отыскали «друзья» — снова стал колоться. На уровне подсознания я понимал: надо бежать! Дома — родители, с ними легче выжить. Уехал в Киев к девушке, с которой познакомился по Интернету с двумястами долларами в кармане. Сначала изображал любовь, потом пошел искать наркотики. Позвонил родителям: «Не могу больше жить на Кипре!» Думаю, они уже обо всем догадывались, но боялись «озвучить» свои подозрения.

Дома снова появились наркотики. График приема становился все плотнее, и однажды меня «спалили»: мамин водитель увидел в тяжелом состоянии и все рассказал родителям. Меня «закрыли» на даче месяца на четыре. Потом отчим дал возможность работать в его фирме — заниматься компьютерным учетом. Я начинал это дело с нуля, чувствовал ответственность и видел смысл в своей работе, поэтому первое время старался. Мне удалось сделать многое (это было единственное дело в моей жизни, которое я позже, уже в «Выборе», сумел записать в свой актив). Но на этом фоне появился «план»: я ведь хорошо работал, а значит — имел право хорошо расслабиться. У меня появилась девушка, которая тоже оказалась заядлой «планокурщицей»: вскоре все общение с ней (как и все мое свободное время) стало сводиться к поискам «плана». Я боялся опиатов, но считал, что синтетические наркотики — это совсем другое. И еще очень хотел попробовать «винт» — о нем столько рассказывали! Наконец попробовал — и началась гонка!

Интересно, что чем глубже я погружался в наркотики, тем больше обижался на родителей: почему не создали мне условий, чтобы я по-настоящему реализовал себя, чтобы жил отдельно, чтобы было меньше контроля! Мысль об отдельном жилье активно продвигала и моя девушка: ей тоже хотелось максимальной свободы.

Вскоре я беспорядочно принимал все подряд: «план», героин, стимуляторы. Я оправдывал себя необходимостью много работать, хотя просто был уже неадекватен. Отчим заявил, что ему такие работники не нужны. Я сказал: «Напишу заявление и уволюсь!» Но дома меня ждал сюрприз: бабушка уехала к родителям, и квартира оказалась заперта.

Полгода я не жил дома. Не хотелось ехать на поклон к родителям. И еще я хотел доказать себе, что я без них выживу (втайне я всегда комплексовал по поводу зависимости). О наркотиках я тогда даже не думал: жил у друзей, искал работу. Одно время даже жил у знакомого наркомана (пока он меня не обокрал), но не кололся. И «ширка» была рядом, и деньги какие-то были, но я четко сознавал, что за свой счет это не потяну, и мысли не возникало, что можно.

Работал на рынке (сначала грузчиком, потом торговал овощами), позже занялся поставками свиней на мясокомбинаты. Зарабатывал немного, и еда была скудноватой, но радовало ощущение, что живу самостоятельно. Это был самый приятный период в моей жизни до «Выбора»!

Отчим услышал, что я снова работаю, и опять взял меня к себе. Жил я у водителя, вместе с ним вставал в пять часов утра и проезжал в день по триста-четыреста километров в поисках сырья. Работа ладилась, но вот беда: водитель курил «план» — и я вместе с ним. Потом этот фронт работ на фирме свернули. Я взял из кассы 10 тысяч гривень и попытался пустить их в оборот: отправился в Сумы за дешевой картошкой. Я считал, что вправе взять деньги из дома. К сожалению, расчеты не оправдались: закупочные цены снизились.

Два месяца я бродяжничал, потом пришел к бабушке — она накормила, уложила. Мы с ней ничего не обсуждали: все как бы само собой разумелось. В это время у меня появилась новая девочка — Света, и мама стала надеяться, что отношения с ней как-то упорядочат мою жизнь. Нам сняли квартиру, мама платила за нее, давала деньги на жизнь. Нам дали киоск — «свое дело». Помню, раньше я завидовал сыну отчима, у которого давно было это «свое дело», но когда оно появилось у меня, я все потерял: деньги проигрывались на автоматах, прокалывались, тратились на новые шмотки. Вскоре наш бизнес «накрылся».

Совместная жизнь тоже не заладилась, поскольку была построена на взаимном вранье. У каждого в ней была своя выгода. Я врал подруге, что не принимаю наркотики. Она врала мне, что любит и уважает, а сама потихоньку рассказывала обо всем маме. Когда нам были нужны деньги, мы вдвоем разрабатывали планы финансирования наших нужд родителями.

Мама периодически водила меня к наркологам и психиатрам, гадалкам, колдунам и экстрасенсам, пыталась пристроить в какую-то секту. Потом меня положили в клинику пограничных состояний в Ставрополе. Я рассчитывал, что пока полежу, наладятся мои финансовые дела, я «подспрыгну» и налажу отношения с родными, чтобы снова можно было жить, как хочу. Меня кололи, я ел, спал и тупел день ото дня. Когда я приехал домой, с нами поселилась мамина подруга, но я находил способы обманывать ее и Свету и бегать за наркотиками. Помню, мне уже было страшно смотреть на себя в зеркало. Стимуляторы — «винт» и амфетамины — вызывают сверхвозбудимость: начиная, например, давить прыщ на лице, трудно остановиться, пока вся физиономия не будет расцарапана. С таким лицом я и ходил в последнее время.

В таком состоянии я поехал с мамой в Серпуховской монастырь. Я смутно помню эту поездку. Мама надеялась, что там мне помогут, для меня же эта поездка тогда стояла в одном ряду с сектами и клиниками. И цели преследовал обычные — «подспрыгнуть» и поманипулировать мамой, улучшив ее отношение к себе. Хотя несколько раз я испытал состояние какого-то, как бы сказать, умиления и раскаяния, но очень кратковременное — на часок-другой. Правда, по приезде в Киев на меня нахлынуло какое-то необъяснимое чувство. Я точно знал, что еду домой колоться, что поездка по храмам России ничего не дала, потому что была «фальшивкой»: почти бесчувственное тело привезли, перекрестили и увезли. И у меня вдруг возникло желание снова отправиться в монастырь, но совсем по-другому — по-настоящему, как паломники, с трудностями, которые надо преодолевать в пути, как едут в монастырь люди, которые действительно жаждут получить помощь. Я искренне хотел так сделать. Но мама испугалась, что я хочу вырваться, сбежать от нее, чтобы снова начать колоться. Кто знает, может, она была права, потому что этот энтузиазм и эйфория могли пройти также быстро, как родились. В монастырь меня не отпустили, и это стало еще одним поводом обидеться на родителей и оправдать новый укол уже на следующий день по возвращении в Днепропетровск.

Потом мама узнала о Центре «Выбор» и принесла книгу «Возвращенные из небытия». Я воспринял это как обиду: вместо денег дают книгу! Когда все же прочитал, отметил для себя, что все очень похоже на правду: многие моменты будто сам пережил. Но, увидев на фото человека с кочергой (пациент «Выбора» Сергей работал в котельной), я возмутился: «Ты хочешь опустить меня ниже плинтуса!»

Желания менять что-то в своей жизни у меня еще не было. На консультацию к Нелли Дмитриевне пошел, делая родным большое одолжение. Изображал, что у меня все хорошо, что когда-то в моей жизни были наркотики, но сейчас — так, принимаю иногда. Но бывший пациент «Выбора» Володя, который присутствовал на консультации, сказал: «А ты просто обычный торчок».

Я и сам чувствовал тогда, что нахожусь в тупике, что мои мечты о прекрасной жизни не сбудутся, что все пойдет прахом. Но признаться себе в этом еще не мог. И расстаться с иллюзией, что «страдаю за правду», тоже не мог. Я думал тогда, что моя сестра более лояльна к родителям и поэтому получает от них больше. Меня же наказывают «за принципиальность», за желание быть более самостоятельным. Эта теория была мне очень дорога, она оправдывала меня в моих глазах. Мне всегда, даже когда я очень глубоко погружался в наркотики, хотелось считать себя хорошим человеком, которого просто не понимают окружающие. В детстве я очень увлекался творчеством Виктора Цоя, мне нравилась его позиция противопоставления себя миру и людям. Сейчас мне кажется, что за это его и любили, хотя это очень совпадает с наркоманской идеологией. Конечно, Цой — талантливый человек, но, боюсь, меня (как и многих подобных мне) его творчество привлекало именно этими отпечатками наркоманского образа мыслей.

Таким размышлениям я предавался, стараясь тянуть время. Но мама уже научилась вести себя по-новому и грамотно «подводила» меня к «Выбору», выстраивая свою линию так, что я при всем желании не мог найти контраргументы, чтобы доказать, что она неправа.

Я жил тогда в нашей городской квартире, и жить становилось все труднее. Денег давали все меньше, мама стала более прохладной, отчим открыто высказывал неприязнь. Я свел общение с ним к минимуму и пытался манипулировать мамой. Но когда я приходил к ней за деньгами, она отсылала к отчиму, а тот вызывал охрану и выставлял меня из офиса.

Потом умерла бабушка. Она всю жизнь любила меня и старалась сделать для меня все. Но жизнь моя была уже такой собачьей, что я как-то и не прочувствовал этой утраты. Только один раз я проведал ее, пока она болела. На похороны приехал на последние непроколотые тридцать гривень. На кладбище отчим даже не поздоровался со мной.

Потом они взялись за меня всерьез. Заставили подписать список требований — своеобразный «договор», где черным по белому были прописаны мои обязанности: оплачивать квартиру, отвечать за сохранность вещей, даже не курить в комнатах. Был там и пункт, что, в случае, если из квартиры пропадет хоть одна вещь, меня выставят на улицу. Это был очень конкретный документ, состоявший из простых и понятных формулировок, которые можно было толковать исключительно однозначно.

Когда я «проколол» компьютер (я надеялся выиграть на игральных автоматах и выкупить его), я понял, что подошел к некоей черте. Куда деваться, я не знал. О «Выборе» думал, что это — секта, откуда не возвращаются. От родителей тоже ничего хорошего ждать не приходилось. Куда мне было деваться? Я решил покончить с собой. Написал прощальную записку (она до сих пор хранится у мамы): «Светик, я тебя люблю. Прости меня. Я не смог бы без мечты. Мама, будь счастлива с Петровичем. Мне нет места в этом мире. Так будет лучше всем. А я мечтал сделать этот мир немного лучше, добрее и светлее. Может, в следующий раз. Простите все. Может, вы этого и хотели?»

Сейчас мне сложно комментировать это письмо. Да, с одной стороны, я всегда мечтал, что совершу нечто выдающееся, что «сделает мир лучше», и за это меня будут любить и уважать. Но в реальности моя жизнь и мои поступки были совсем другими. Я думаю, что если бы записку прочитал человек, не знавший меня, он мог бы подумать, что ее написал исключительно добрый и тонкий человек, которого жестокий мир (да, именно он во всем виноват!) довел до последней черты. Наверное, я хотел выместить эту глубочайшую обиду на мир — на своих близких, отомстить им, при этом оправдав себя и выставив в самом выгодном свете. После прочтения такой записки у матери должны были начаться невыносимые муки совести: какого хорошего человека она погубила! Пусть мучается: надо было найти ко мне правильный подход, а не смогла — страдай всю жизнь.

Я влез на крышу высотного дома и решил броситься вниз. Не прыгнул. Придумал много объяснений (будет «грязь» на асфальте, люди будут говорить: даже умереть по-человечески не смог, буду мучиться в загробной жизни), но на самом деле, наверное, к счастью, просто испугался.

Наутро я увидел у себя в спальне маму вместе с охранниками. И я понял, что лучше отправиться под конвоем в психиатрическую больницу, чем оказаться на улице. Я был прижат к стенке — требования, под которыми стояла моя подпись, не были выполнены.

Я думал, в больнице все будет, как раньше: поколют снотворным и отпустят. Но оказалось иначе. Постепенно пришло понимание, что «ловить» мне здесь уже нечего, все будет так, как скажут родители. Я продолжал винить их в своих неудачах: не так воспитали, баловали, ничему не научили, а теперь требуют! Но насчет собственных блестящих перспектив иллюзий уже не было. Даже стало страшно: неужели это и есть итог жизни?

Впрочем, я еще долго колебался между страхом и желанием вернуть все на круги своя. Мне казалось важным, что я не сижу «в системе» (возможно, по привычке врать даже себе самому), я убеждал врача, что я — не наркоман, а так — временно принимающий наркотики человек. Врач сплоховал: устроил меня в отдельную палату с телевизором. Это как бы говорило в мою пользу: я не такой «дурак», как остальные, то есть в некотором смысле «избранный». Но сам факт, что я — среди «дураков», говорил сам за себя. Не хотелось так заканчивать жизнь.

Доктор вел со мной свою «работу»: скармливал антидепрессанты, предлагал таблетки, которые купируют действие наркотиков, проводил какие-то беседы. Бесед я не запомнил. Родные не приходили ко мне (врач говорил, что даже не звонят и не спрашивают), только девушка написала (под диктовку мамы, но это все равно сыграло свою роль), что не может простить мне столько «выпитой крови». Передач мне тоже не носили. Я спросил, как я могу заработать на сигареты. Врач разрешил вымыть окна — за пачку. Помню, как я изливал душу алкашам: бессердечный отчим-бизнесмен убирает меня с дороги!

И я попросился в «Выбор» — чтобы уйти оттуда, от этого унижения. Наверное, будь у меня другой выход, я бы туда не поехал или сбежал бы, как только смог, продержался бы до первого серьезного разбора на группе. Но выбора мне не оставили.

Теперь я удивляюсь, что меня сразу взяли в Центр. Первая беседа с директором проходила в присутствии мамы, и он очень раздражался на ее реплики. Потом я увидел Тараса — серьезного, с огромными бицепсами. Увидел Карину и сразу вспомнил ее по книге, понял, что это она.

Я понимал, что наркоман не может быть порядочным, честным и добрым человеком, поэтому решил придерживаться версии, что наркоман я — в прошлом, а сейчас — сорвавшийся несчастный парень, который пострадал от несправедливости мира. Но уже на первом или втором групповом занятии меня попросили подсчитать, сколько «злые родители» истратили на меня денег. Сумму было страшно озвучить: с обучением, с финансированием моего «бизнеса», удовольствий и бесконечных попыток лечения выходило что-то около трехсот тысяч долларов! Это меня отрезвило. Все аргументы, что родители в чем-то виноваты и что-то «недодали», разбились об этот простой факт.

Помню беседы с Леонидом Александровичем: он говорил спокойно, излагал неоспоримые факты, и спорить с ним было трудно, хотя поначалу я и пытался. Выглядело это часто смешно, но, думаю, он понял, что я хочу разобраться.

Любой наркоман устроен так, что замечает в других, в первую очередь, слабости и недостатки. Любому человеку можно сказать: «А ты кто такой? Кто дал тебе право меня судить?» Но Леониду Александровичу так сказать было нельзя. Я видел, что он не преследует никаких собственных целей, что он не имеет от нас ничего, кроме головной боли. Это обескураживало. Я не видел еще таких людей. Было видно, что он делает свое дело всерьез, что для него это важно. Это я, скорее, не понял, а почувствовал. Он мог поддержать, если ты делал что-то хорошее: видел в тебе не только подонка, которым ты стал, но и человека, которым ты должен был стать. Даже когда он произносил слово «подонок», он говорил не о тебе, а о какой-то твоей части. Он видел, что человек — тот самый, честный и порядочный — еще жив во мне, и, наверное, мне снова захотелось стать этим человеком именно потому, что он меня к нему «возвращал».

Но не все проходило так гладко. Были такие тяжелые группы, когда все называлось своими именами, когда все, что я придумывал себе в защиту, разбивалось в пух и прах. И тогда хотелось сбежать. Думаю, если бы была такая возможность, я сбежал бы.

В Центре была совсем другая жизнь, и учиться ей было очень тяжело: тяжело не лежать целыми днями на кровати, убирать за собой постель и мыть посуду. Но что было делать? Мне сказали: «Будешь лежать — переложим в кладовку к овощам». Дежурства казались каторгой. Работа, которую обычные люди делают за пятнадцать минут, у меня отнимала полтора часа. Десятиметровый коридор казался бесконечным. Очень тяжело было бегать, хоть я и хотел похудеть и набраться сил. На группах подчеркивалось: если ты не можешь сделать утреннюю пробежку, как ты сможешь бросить наркотики? Спустя неделю после приезда в Центр Леонид Александрович взял с меня обязательство, что уже через месяц, ко дню рождения, я сдам нормативы. Пути назад не было — надо было тренироваться.

Я видел здоровых молодых ребят, которые хорошо выглядели, у которых были хорошие отношения с родными, и все говорили, что они стали такими в Центре. Я понял, что если делать и разбираться во всем всерьез, я тоже стану человеком. Когда тянуло на кровать — я шел отжиматься в спортзал, когда разбирала лень — начинал делать мелкие работы по хозяйству. Наступил момент, когда мне разрешили участвовать в строительстве нового здания Центра. Мне очень не хотелось слышать упреков в том, что я ленюсь и отлыниваю от работы. Я старался работать хорошо, чтобы обо мне не подумали, будто я ничего не понял и хочу оставаться наркоманом. «Наркоман», «лодырь», «лентяй» — это были синонимы. И потом эта работа — пусть грязная и «мозолистая» — имела видимый результат, наглядную иллюстрацию того, что от тебя есть польза.

На групповых занятиях мы разбирали свою жизнь, свои поступки, и признавали, что люди за все зло, которое мы им причинили, имели право отправить нас в резервацию. Чтобы выбраться из этого, надо было работать за десятерых.

Вскоре я научился испытывать удовольствие от того, что честно отработал день, я понял, что заслуженный ужин — намного вкуснее незаслуженного, что сон особенно приятен, когда ложишься спать с чистой совестью. Если день был прожит по-настоящему честно, все было по-другому.

Проблемы возникли, когда по завершении стройки меня перевели в социальные работники. Я уже успел понять, что мужчина должен иметь свое дело, но считал, что социальная работа не может быть моим делом, потому что я очень плохо разбираюсь в психологии. Но Леонид Александрович говорил, что важно не то, какому делу ты учишься, а то, как ты ему учишься. И здесь, как с физическими упражнениями, важно не жалеть себя (это стыдно, ведь даже не всякий калека станет себя жалеть!), а делать.

Когда у меня заболела нога, я полежал два дня, а потом снова стал бегать: я боялся насмешек и очень хотел себя уважать, а преодоление боли достойно уважения. В спорте вообще быстро начинаешь видеть результат, и это вдохновляет, дает силы для новых побед. Это была жизнь, когда все время надо было ставить себе новые цели, задачи, достигать новых маленьких побед. Были ребята, на которых хотелось быть похожим. Мне очень нравился Олег — немногословный, надежный, и повар, и инструктор, на нем держалось многое, поэтому его слово много весило.

Первые три-четыре месяца было очень тяжело общаться с людьми. Комфортнее было читать книги. Ведь говорить надо было о себе, а сказать пока было нечего. Я вспоминал это ощущение полного одиночества, когда однажды — в уже прошлой жизни — в городе, где люди вышли на гулянье по случаю Дня независимости, я с наркотиком в кармане искал хоть кого-то, кого можно угостить, чтобы он со мной пообщался. Я запомнил это абсолютное одиночество в толпе: народу много, а поговорить не с кем. И я не хотел вновь это испытать.

Я очень медленно оживал, долгое время любая сложность, с которой я сталкивался, вызывала мысль немедленно обратиться к маме. Я очень долго учился звонить ей просто так. И она сама поначалу удивлялась. Раньше мама была для меня не человеком, а всемогущей личностью, которая может решить все проблемы. Важно было стать независимым и научиться видеть в ней просто родного человека.

Постепенно налаживались мои отношения с родными. Сначала осознание того, как много они в меня вложили и как мало получили взамен, вызывало чувство сильного дискомфорта. Я вспоминал то время, когда мы с отчимом были друзьями, много общались, шутили, играли в шахматы. Он из таких людей… даже когда я злился и не любил его, я все равно не мог его не уважать. Как важно было для меня, когда однажды — через несколько недель — он приехал в Центр и пожал мне руку, ведь раньше он перестал мне ее подавать.

Через три месяца моего пребывания в Центре встал вопрос: что дальше. Мне было страшно уходить. Я уже обрел коллектив, у меня были успехи в спорте, Леонид Александрович отпускал меня на улицу, в магазин, доверял принести из его кабинета кошелек (первый раз он сделал это как бы невзначай, но для меня это было событием). Ко мне относились, как к человеку, способному отвечать за свои поступки. И мне не хотелось возвращаться к образу мальчика, который приехал в Центр из дурдома.

До Центра я был рассеянным, но считал, что гениям это простительно. Я брал на вооружение фразы типа: «Внимательный к мелочам неспособен на великое». Я все время забывал где-то очки, разбрасывал тапочки и грязные чашки. В Центре на это реагировали: сначала мягко, потом — все жестче и жестче. Такое случалось, даже когда я уже помогал проводить группы как социальный работник и считал себя «антинаркоманом», и если меня обвиняли в неаккуратности, я считал это «происками недоброжелателей». Но когда на мои выпады Леонид Александрович спрашивал: «А кто тапочки разбросал: ты или недоброжелатели?» — крыть было нечем. Проблема решилась, когда я научился ставить тапочки на место, поняв, что таким образом тоже выражаю внимание к людям. Это были нюансы, из которых складывалось новое мировоззрение, понимание как надо строить отношения с людьми.

На группах мы разбирали, в чем разница между упорством и упрямством, честностью и дубовой прямотой, искренностью и болтливостью. Я стал молчаливее, стал больше думать, чем говорить. Как-то я спросил себя: я в Центре потому, что мне здесь нравится, или потому, что у меня нет другого выхода? Я долго боялся говорить на эту тему с родными, и это меня огорчало. Зато я знаю: если чувствуешь напряженность, ищи проблему не в людях, а в себе. Помню, мне как-то сказали: «Ты много разговариваешь, чтобы ничего не делать». Это была правда: я часто пускался в беспредметные рассуждения, умозрительно создавая безвыходную ситуацию, вместо того, чтобы искать выход из трудного положения. Негативная реакция на мою привычку рассуждать помогла осознать, что надо делать.

До Центра мне было тяжело думать о других людях. Мои мысли всегда были заняты только собой, своими проблемами. Но нормальный человек должен думать о других даже больше, чем о себе, и этому я тоже учился в Центре. За три года мое мировоззрение полностью поменялось. Если раньше я обвинял в своих бедах окружающих, сейчас научился анализировать свои поступки, ища в них причины неудач.

В моей жизни произошло много хороших изменений. Я учусь на экономическом факультете университета и уже вижу перспективы этой учебы. Может, мне удастся организовать при Центре предприятие, цех, создать для пациентов рабочие места, чтобы они не зависели от родительских денег на лечение. И еще я не хочу расставаться с друзьями. Раньше я был совершенно одиноким человеком. Я не хочу терять связи с людьми, которые стали мне дороги.

Круг моих новых знакомств расширился и после знакомства с монахами и священниками Почаевской Лавры. Помню, когда я впервые увидел их, мне стало интересно, что это за люди, почему они живут в монастыре, неужели так глубоко верят в Бога, что отказались от всего остального? И как у них там все устроено внутри общины? И кто они в первую очередь — люди или монахи? Может, эти вопросы кажутся слишком наивными, но это мое первое настоящее знакомство с людьми, посвятившими себя Богу.

Я знаю, что мама хотела бы увидеть меня в числе прихожан православного храма. Но я иду своей дорогой, и не хочу быть неискренним, изображая несуществующие чувства. Сейчас я испытываю к религии только интерес, хотя многие принципы православной веры мне глубоко симпатичны.

Обсудить на форуме

Не придуманные истории Наркоманов — История Игоря

Оставить отзыв